Мутный зимний рассвет принес тишину и сырость. Как это часто бывает в Прибалтике, на смену ясной и холодной погоде приходил серый, с насыщенной водяной пылью воздухом, день. Уже видно было, сквозь серую плесень жидкого тумана, опушку леса, в которую заруливали, прячась на день, последние самолеты. Они устало пофыркивали, и только перед тем, как выключить мотор, начинали стрекотать бодрее – и затихали один за другим.
Кончалась ночь “работы” нашей авиачасти. “Работой”, скромно и буднично, называли у нас бомбометание.
Ночь была длинная. В первый вылет экипажи вылетели еще вчера в вечерних сумерках и с рассветом уже возвратились с четвертого вылета.
Обычно летчики прямо со стоянок шли завтракать и спать. Но в то утро все собрались около КП и сидели тихо, пряча окурки в рукава.
Завернув вверх кучерявые уши шлемов, все вслушивались в утихшее небо, по которому нехотя и вяло расплывался серый рассвет. Вперемежку с летчиками сидели на ящиках из-под бомб оружейники и механики, успевшие заправить самолеты горючим и предварительно осмотреть их. Тускло поблескивали их замасленные куртки.
Увезли со старта оставшиеся бомбы и взрыватели. И только “санитарка” стояла возле КП, нагоняя тоску и неприятные, тяжелые мысли.
Через шесть часов всем этим людям нужно будет снова готовить самолеты. А затем, с наступлением темноты — снова и снова бомбить немецкие позиции, снова подвешивать бомбы и с тревогой ждать возвращения товарищей.
Изредка доносился гул вялой артиллерийской перестрелки, и уже не видно было на севере трасс зенитных пулеметов.
Рассветало…. Наступало затишье перед дневными боями.
Окруженная с суши, упорно сопротивлялась нашим войскам оставшаяся на полуострове вражеская группировка “Норд”.
На полуострове было сконцентрировано большое количество живой силы и техники противника. И хотя наши части уже давно ушли на запад, для ликвидации группы “Норд” были оставлены значительные силы наших войск. Отвлекая постоянно на себя наши войска и являясь угрозой для тылов, группировка щетинилась и упорно не хотела сдаваться.
Гитлеровское командование, очевидно, еще безумно на что-то рассчитывало и сулило в ближайшее время помочь группе новым оружием. И, несмотря на все трудности, продолжало питать ее через море боеприпасами, горючим и продовольствием. Войскам было приказано держаться насмерть, не отступать и не сдаваться.
Наша авиачасть легких ночных бомбардировщиков в ту зиму нарушала работу тылов противника, реже — бомбила передний край.
У противника не хватало горючего, и усилия наших летчиков были направлены на уничтожение складов горючего и судов, доставляющих его через два оставшихся у врага порта “В” и “Л”. Судя по данным разведки и показаниям пленных, дела у немцев были плохи, враг не мог применять широко технику из-за отсутствия горючего. Наши маленькие ПО-2 доставляли немцам немало хлопот, появляясь ночью бесшумно над вражескими объектами и нанося им значительный урон.
Это была последняя военная зима, которая уже кончалась.
… В ночь на 24 февраля 1945 года с боевого вылета не вернулся один самолет – “четверка”, на которой улетели командир звена Николай Волгарев и штурман Алексей Зябловский.
Вернувшиеся последние экипажи докладывали, что видели, как над “Л” немецкие зенитки расстреливали наш самолет, схваченный прожекторами. Но самолет почему-то словно висел на месте, планируя через “Л”, в сторону моря.
Несколько раз наши летчики сбивали натиск вражеских “Эрликонов”, пугая их ракетными снарядами. Но снова и снова включались прожектора и зенитчики остервенело расстреливали такую редкую добычу.
Что произошло дальше – никто не видел, потому что, израсходовав боеприпасы и имея горючего на исходе, должны были возвращаться “домой”. Больше помочь они ничем не могли.
Соединились по телефону с соседним Латышским полком, который в ту ночь также бомбил “Л”. У них все самолеты вернулись, отчего выходило, что немцы расстреливали наш самолет.
По всем расчетам, горючее уже должно было вот-вот закончиться. Казалось, что ждать больше нечего. Но вся дружная семья части, сжившаяся и свыкшаяся за годы войны, продолжала ждать.
Ели заметный ветерок нес рваные клочья низких, застилавших звезды, облаков, и неприятной сыростью обволакивая все вокруг.
Холодной и неуютной картиной проявлялась окружающая местность.
В стороне от всех, возле посадочных огней стояли трое: дежурный по полетам, командир части и механик “четверки” – Василий Артемьев.
Время от времени дежурный, подняв руку, давал ракету, и тогда ее дрожащий свет блекло отражался в низких облаках и освещал единственный самолет, еще дежуривший на старте самолет связи.
Из соединения уже несколько раз торопили с донесением, но связной самолет все же стоял, словно не желая спешить с печальной вестью.
Командир части разрешил быть на старте только механику “четверки” и несколько раз уже раздраженно спрашивал у него о техническом состоянии отдельных узлов самолета. Артемьев догадывался, что “батя” подозревает в каком-то упущении при подготовке самолета, но не обижался, зная, что сейчас что-либо иное предположить трудно.
Невысокий и толстенький, прозванный Васьком, он слыл за любителя поспать, но вместе с тем успевал всегда вовремя подготовить самолет, и по его вине никогда никаких ЧП не было. Он был кадровым и летом 1941 года собирался ехать домой, в Ленинград, продолжать учебу в техникуме. Но все сложилось иначе.
Скоро они уже три года как в одном экипаже с лейтенантом Волгаревым. Оба они неразговорчивы, похожи друг на друга медвежьей неуклюжестью. Но привыкли друг к другу. Знают друг о друге все – в ожидании погоды хватало времени на рассказы и разговоры и под Сталинградом, и под Харьковом, и под Орлом, и здесь, в Прибалтике.
На прошлой неделе Волгарев получил фотокарточку от дочери – ученицы шестого класса. Из далекой Сибири, где он до войны работал инструктором в аэроклубе, принесла эта смеющаяся девочка в эскадрилью какую-то тихую и чистую грусть о былом, о том далеком, что было до войны, ради чего весь наш народ встал на защиту своей страны, своего дома.
Показывая друзьям фотокарточку, Волгарев горделиво попрекал молодых:
— Вот работа, а что у тебя – посмотрим еще!
И вот теперь он… Веселое лицо девочки и усталое, но улыбающееся тревожно лицо жены будут душить спазмы слез….
Тревожно было на душе у Васи сейчас. Даже тяжелая усталость не клонила, как всегда под утро, в сон. Переваливаясь, он топтался бессмысленно на месте, то вдруг застывал, когда что-то чудилось.
Он не доверял. Не самолету, а штурману не доверял механик.
Человек обстоятельный и неторопливый, он вдруг почему-то вспомнил лихого и развязного балагура – нового штурмана, который совсем недавно заменил уехавшего в академию серьезного и задумчивого старшего лейтенанта Взорова.
Правда, бомбил новый штурман хорошо, лихо плясал, знал и бесподобно рассказывал массу анекдотов, но…
Сознавая всю нечестность и несправедливость лезших неизвестно откуда-то со стороны мыслей, Васек все-таки думал о том, что виновником всего был именно штурман. Самолет и летчика он знал слишком хорошо, чтобы им не доверять. Для недоверия оставался только один – штурман.
Переговариваясь шепотом и поблескивая красными глазками окурков, сидели в стороне другие экипажи. Шуметь и подходить к нему “батя” запретил всем, кроме сержанта Артемьева и дежурного по полетам. Тяжело было именно теперь потерять своих товарищей, когда война явно шла к концу, и полк давно уже не имел потерь. И все ждали…
Было еще совсем темно, когда “четверка”, в очередной раз заправившись горючим и подвесив бомбы, выруливала на старт. Волгарев всегда выруливал быстро, как говорят, “с поднятым хвостом”, и Артемьев едва успевал бежать рядом с плоскостью, держась за нее рукой. Но таково правило: механик провожает самолет до старта и встречает, когда он возвращается.
Сегодня самолет вылетел в последний, четвертый раз. Двести четырнадцатый раз провожал старший сержант Артемьев своего командира на боевое задание. Когда самолет уже разворачивался, готовясь вырулить на взлетную полосу, под правой лыжей хрустнул тонкий ледок. Самолет накренился, но резко дав газ, Волгарев быстро проскочил через лужу – и, мигая навигационными огнями, запросил “взлет”. Через несколько секунд он уже лег на боевой курс.
Последние дни была оттепель, ориентировка была затруднена тем, что внизу все потеряло привычные зимние цвета и не приобрело еще летних. Но маршрут был известен хорошо, поэтому четвертый за сегодняшнюю ночь вылет начался легко.
Ровно работал мотор. Самолет медленно набирал высоту. Вот уже и линия фронта внизу – видны перестрелка и несколько очагов пожаров. Нужная высота – 2000 метров уже набрана. На высоте еще холоднее. На кромках крыльев намерз тонкий ледок, так как на высоте 500-600 метров самолет прошел сквозь слой теплого и влажного воздуха.
— Это не страшно, винт не трясет, веса тоже не чувствуется. – Неторопливо думает Волгарев, наклонив голову влево. Он устал сегодня, немного клонит в сон – поэтому он выставил лицо за козырек, чтобы освежиться встречной струей воздуха.
Четыре дня летает часть бомбить “Л”. Не спеша, проплыл внизу передний край. Под крыльями притаилась вражеская земля. Вдали и немного слева беснуются над “Л” прожектора и теряются в высоте дружные и кажущиеся отсюда неторопливыми стайки трассирующих зенитных снарядов. А внизу настороженно молчит враждебная земля. Наверняка, немцы боялись первыми открыть огонь – они слышали, что самолет летит дальше, и боялись “задраться” первыми.
— Теперь не сорок второй… теперь и днем, и ночью небо наше! – взяв рупор, кричит летчик штурману. И, желая подбодрить его, спрашивает:
— Верно, Лешка?
— Не знаю, командир, я ведь воюю только с прошлого года. – Стыдливо ответил штурман и добавил:
— Это мой сто тридцатый вылет.
— А я вот уже, двести четырнадцатый раз везу “гансам” завтрак.
— Знаю. – Ответил штурман и быстро пересчитал в уме, что его командир сбросил на головы фашистов уже около шестидесяти тонн бомб. И даже позавидовал тому, что командир был в Сталинграде тогда, когда он еще занимался строевой подготовкой в училище и чистил картошку, попав в наряд на кухню за “самоволку”.
Вот и сейчас они сбросят на вражескую территорию триста килограмм бомб и два ракетных снаряда. РС-ами Волгарев наверняка будет расстреливать прожектора или зенитки – он рассказывал это после того, как его под Орлом схватил почти десяток прожекторов и он еле ушел тогда живым. Он после бомбометания всегда охотился за прожекторами, питая к ним “особую симпатию”.
— Ну, уж и я бомбы положу, как надо! – успокаивал свою гордость Зябловский.
Вот и “Л”, слева. Теперь хозяин – штурман. Спокойно и отрывисто командует он:
— Доверни влево… еще…еще…так держи! – Волгарев убирает газ, и самолет планирует параллельно береговой полосе, на порт.
Видно, что дела у “наших” сегодня идут неплохо: по воде расплескалось жидкое пламя – очевидно, зажгли цистерны с горючим. И на суше видны частые взрывы. Беснуются, бестолково мечутся по небу прожектора – и гаснут, когда к ним с неба летит пылающим метеоритом ракетный снаряд. Немцы уже знают страшную силу этого оружия. Знают и то, что “ночники” чаще всего применяют его против зенитных батарей.
Вот уже внизу всплески огней из стволов «Эрликонов». Мимо несутся красные шары снарядов. И теперь, когда они уже совсем близко мелькают то слева, то справа, видно, как велика их скорость. Это – смерть, но смерть слепая. Наши летчики уже изучили повадки врага и играют с ней в жмурки. К тому же выручают всегда друг друга, если кого-то схватят прожектора.
Позади стена заградительного огня, можно бомбить – Волгарев понял, что штурман будет бомбить причал, у которого стоит большое судно. С него стреляют несколько зениток. Корабельные зенитки опасней наземных, но сейчас они замолчат, услышав приближающийся, переходящий в бульканье свист бомб.
— Хорошо! – слышит летчик голос штурмана и мысленно одобряет его решение.
Освобождаясь от груза, самолет вздрагивает трижды, но четвертого толчка нет.
— Быстрей! – торопит Волгарев штурмана. Тот не отвечает. Волгарев видит, что из серии одна бомба рвется у берега, вторая — в корму судна, а третья – на берегу.
— Что возишься? – спрашивает он в рупор.
— Зависла сотка! – слышит переводящего дыхание штурмана.
Такие случаи уже бывали. Волгарев знает, что делать. Стокилограммовая бомба не сорвалась с держателя. Нужно ей помочь. Очевидно, когда самолет попал в лужу, в механизм попала вода и замерзла, застопорив трос.
— Держись, качнемся! – кричит весело он штурману и довольный возможностью поразмяться, швыряет самолет из стороны в сторону. Но толчка не чувствуется. Еще и еще крутится самолет над целью, скользит, резко выравнивается, но бомба зависла крепко.
— Трос оборвался! – встревожено кричит штурман, и теперь ясно, что бомбу сбросить будет трудно.
Садиться с зависшей бомбой нельзя. Нельзя даже и лететь над своей территорией – в любой момент может сорваться!
Что же делать?
— Зайдем с суши, сброшу рукой с плоскости! – прерывает его мысли штурман. И летчик с ним соглашается. Это единственный выход, ибо бросать самолет, выбрасываясь с парашютом, как это предписывается инструкциями, они не будут. Что ж, выйдет на плоскость ляжет и, нажав рукой на рычаг сбрасывателя, сбросит бомбу.
Самолет разворачивается, снова впереди “Л”.
— Леша, осторожно! – просит летчик, представляя, как штурман оставляет в кабине планшет и парашют – они будут мешать. Как, держась за подкосы, становится на крыло. Видит, как ложится на крыло, держась за расчалки, и медленно движется к консоли.
Теперь они друг друга не слышат, но обоим ясно, что делать.
Волгарев ровно ведет самолет, старается избежать резких движений, невольно правая рука впивается в штурвальчик.
Самолет планирует.
— Скорее бы… отбомбиться, и — домой! – торопится загадать наперед Волгарев – и вдруг… резкий свет ослепляет его.
В схваченный случайно прожектором самолет впиваются еще четыре прожектора и ведут, ведут его по небу. Им это легко: он не сопротивляется, а летит, словно на учебном бомбометании. Неистовствовали зенитки, расстреливая такую удачную мишень, и ливень разноцветных трасс теряется в вышине. Не знали враги, что последняя бомба была сброшена раненым штурманом тогда, когда самолет, уже висящий в прожекторах, расстреливали зенитки. Не знали они и того, что Волгарев поседел за несколько минут. Что ценой жизни находящегося на крыле товарища он не захотел спасти свою жизнь.
— Что с Лешей? Почему не возвращается? – мелькали в голове у Волгарева обрывки мыслей. Прожектора гасли на мгновение – очевидно, товарищи с других самолетов, заставляли их это сделать – и тогда Волгарев видел, что на плоскости светится пятно циферблата часов, которые штурман надевает поверх комбинезона на левую руку. Впившаяся в штурвал правая рука держит большой палец на гашетке, левая – готова мгновенно дать газ.
— Держись! Держись, Леша! – кричит он до хрипоты – и снова все вокруг плавится в пронизывающем насквозь свете прожекторов. Снова, упираясь лбом в приборную доску, летчик ведет самолет ровно, отгоняя прочь мысли свалиться на крыло и расстрелять прожектора. Он знал, что встречной струей воздуха при толчке будет сброшен, скорее всего, раненый штурман. Знал, что ему, возможно, не хватает сил подползти к кабине.
Сильный удар в левый бок вызвал тошноту, во рту появился солоноватый привкус крови. Что-то тяжело сжало виски и резко, вместе с пульсом, билась одна мысль: “Выдержи! Не теряй сознание! Как там Лешка…. ему всего двадцать два…”.
Теряя высоту, самолет уходил в море. Прожектора уже не могли его держать – он был слишком низко.
Глаза быстро привыкли к темноте. На правой плоскости светилось пятно циферблата часов. Значит, штурман здесь. Трясло мотор. Длинные языки пламени неровно вырывались из патрубков, подсказывая, что мотору не хватает бензина. Жгло левый бок. Горячая кровь липко текла по коже.
— Нет подачи горючего… внизу море… — и по привычке рука тянется к пусковому насосу и принимается его качать. Обогащенный мотор оживает, но работает неровно, захлебываясь. Стрелка высотометра застыла на шестидесяти метрах, уже видны внизу серые валы волн.
Быстро немеет правая рука, устав качать насос – но самолет не теряет высоты и уходит дальше в море. Голова становится тяжелой… Пламя выхлопов освещает на правом крыле штурмана, который, извиваясь всем телом, подтягивается на одной руке к кабине. Вторая безжизненно тянется вдоль туловища. Наконец он у кабины – опустив на мгновение шприц, Волгарев помогает ему подняться. Без единого слова Леша понимает все и, навалившись на спину летчика, принимается здоровой рукой качать пусковой насос. Самолет летит домой, уже правее “Л”.
Прерывисто работает мотор, у которого едва хватает оборотов, чтобы самолет не терял последние сорок метров высоты. За то время, пока самолет летел над вражеской территорией, несколько раз темнело в глазах у Волгарева, и каждый раз штурман тряс его за плечо, возвращая сознание. На линии фронта вслед самолету отрывисто пролаял крупнокалиберный пулемет, словно озлобленный тем, что ускользает добыча. Штурман не мог уже больше опираться на правую ногу, перебитую пулей, и давил тяжелым грузом на плечи сгорбившегося летчика. Но рука его беспрерывно качала и качала пусковым шприцем бензин в раненый мотор. Теперь уже рассвело. Впереди красным огнем вспыхивает приводной маяк — “оран”. Но, последние двадцать минут были особенно трудными.
Волгарев видит прямо перед собой ракеты, указывающие направление посадки, но теряя сознание, садится с ходу поперек старта, — на большее уже нет сил. Автоматически закрывает дроссель и выключает зажигание – чтобы не было пожара, если при посадке самолет разобьется. А дальше – все померкло. Когда самолет резким толчком встречает землю, он еще на мгновение возвращается, подумав: «Скозлил…” — и поднимается высоко, высоко за облака, теряя сознание и ощущение жизни.
Он уже не слышит, как кричит ему Леша: “Мы дома, дома, дома!”
Первой к остановившемуся на краю летного поля самолету подъехала, облепленная ребятами, “санитарка”. Подбежал кричащий что-то бессвязное, Васек. Беспомощно стоял накренившийся на бок самолет. Клочьями висела обшивка. Но он вернулся!!! Бережно уложили в “санитарку” Лешу, твердившего, словно в бреду, только два слова: ” Ребята… милые…”. И Волгарева, так и не пришедшего в сознание.
Все столпились у “санитарки”, где оказывали первую помощь. Все молча ждали. Зябловский закусил губу от боли. Ему перевязывали перебитые осколками руку и правую ногу. Он бросал короткие взгляды на своего командира. И столько боли и любви было в этих взглядах!
Наконец очнулся Волгарев, узнав “Батю”, шепотом рассказал о причине задержки возвращения с задания. “Батя” гладил его руку и успокаивал, как мог. Потом выскочил из машины, обдав запахом лекарств, и крикнул шоферу:
— Давай, быстрее, прямо — в госпиталь! — Повернувшись к нам, силясь скрыть радость волнения, сказал:
— Оба будут жить!- и добавил тем же голосом – Дежурный! Отправляйте связного!
Подбежавший старший сержант Артемьев, осмотревший самолет, доложил, что в самолете разорвалось четыре снаряда и еще три, пробив перкалевую обшивку, не взорвались. А мотор не мог ровно работать, так как осколком расклепано два рабочих жиклера.
— Прости… Васек! – попросил его командир части и оба засмеялись впервые за эту ночь.
1947г.
Лев ШУВАЛОВ.