С наступлением темноты прекратилась и стрельба. Правда, она не была настолько частой, чтобы это событие можно было назвать боем. Выстрелы в основном доносились со стороны колхозного сада, камышовых зарослей реки Базавлук, лесопосадок и садов колхозников.
Уже прошло несколько часов, как немецкие тупорылые, похожие на огромные столы на гусеничном ходу, танки на большой скорости промчались через село в сторону железнодорожной станции Павлополье.
Я вышел из хаты и присел на завалинку рядом с небольшим крылечком, на котором дугой чернела металлическая чистилка обуви от налипшей грязи. По всему темно-коричневому небу блестела густая россыпь звезд, словно соль на ржавом ломте хлеба…
— А ну-ка в хату! – распахнув окно приказала мама.
Я поднялся… Но вдруг чья-то тяжелая рука надавила на мое плечо, от чего я вынужден был сесть на место. От испуга я не слышал, стучит ли мое сердце, только ощущал неведомые раньше толчки в горле и сухость во рту.
— Немцы в хате есть? – дохнул в мое лицо махорочной вонью незнакомец.
— Н-нет, — выдавил я.
— Ребята, — выпрямился неизвестный, окликая кого-то, — немцев здесь нет. Может, заночуем в этой хате, а утром разберемся, что к чему?
Из-за угла хаты, словно призраки, вышли четыре человека с винтовками в руках.
— В хате опасно, — ответил один из подошедших. – Хорошо бы разузнать, может, где-нибудь в садах или на огородах окопы есть? Колхозники, вероятно, думали, где им спасаться в случае чего…
— У нас есть, — взбодрился я, как только понял, что это наши. — За садом, у одинокого абрикоса… Под ним окоп… Мама туда соломы наносила, И я там спал несколько раз.
— Кто здесь? – высунувшись из окна, спросила мама.
— Свои, мать, свои – негромко ответил один их красноармейцев.
— Фу, ты, Господи! А я-то думала – немцы. Идите в хату, я что-нибудь покушать приготовлю.
— Нельзя нам в хату. Вот тут шкварок говорит, что у вас на огороде есть окоп. Покажите его нам.
Проводив красноармейцев, мама собрала в узел буханку хлеба, кусок сала, несколько головок лука, сняла из-под застрехи ведро с молоком вечернего удоя, сунула в карман передника спички, огрызок свечи, и все это мы с ней понесли солдатам.
Я еще не видел, чтобы люди ели с такой жадностью. Мне даже показалось, что, откусив кусок, они мгновенно проглатывали его, не пережевывая…
Утром меня разбудила короткая перестрелка, после которой наступила глухая тишина…
И вдруг гортанно:
— Форверст! (нем. Вперед!)
Стоявшие у окна бабушка и мама разом бухнулись на колени перед иконой Миколы-угодника, неистово крестясь и отбивая поклоны. Я знал из разговоров, что фашисты – люди страшные, но почему-то не боялся их. Наоборот, мне было смешно, когда я видел, как крестится бабушка и как неумело осеняет себя крестом мама: она как бы стеснялась кого-то.
— Господи! – вдруг заголосила бабушка. – За какие же грехи ты отдаешь нас этим…
— О, маин бог, матка! Не караше просиль гот нам бед. Йа, йа – не гут.
Маму и бабушку как ветром сдуло в запечный закут. А я застыл посередине комнаты и смотрел на длинную, сухощавую фигуру стоявшего на пороге немца, в невиданной форме цвета вербного листка и высоком картузе с большущей белой кокардой.
— Мальшек, ком-ком, — поманил он меня пальцем.
Из-за печки вскочила мама. Она, не сводя глаз с немца, схватила меня в охапку и снова втиснулась в запечную щель.
Когда в хату ввалились еще пять немцев и начали взламывать замок скрыни, бабушка, бледнея от страха, сказала:
— Сейчас начнут нас убивать!
Мама зарыдала, а немцы, не обращая на нас внимания, выбирали из скрыни кому что нравилось из одежды. Потом очистили буфет от посуды, зачем-то ощупали новый комод, никелированную кровать и ушли, оставив в хате полный кавардак. Тот, который первым вошел в хату, оторвал меня от мамы и, присев на корточки, спросил:
— Де прятал матка яйки, млеко унд э-э-э…жю-жю-жю? Понималь? – махал он вытянутыми по сторонам руками. – Джибджила. Не понималь? Скучно, — оттолкнул он меня и приказал:
— Матка! Ком сдезь, — ткнул пальцем вниз.
Стуча зубами, из закутка вышли и встали около меня мама и бабушка.
— Их командант, ваш швайниш селе. Их офицер. Понималь? Тшорт! Не понималь. Яйки, шпек ист? – бесновался комендант.
— Офицер спрашивает яички и молока, — сказал один из двух вошедших солдат на хорошем русском языке.
— Йа, йа! – закивал головой офицер, — яйки, млеко – караше! Йа, йа! Свиня – зер гут!
Уходя, комендант что-то сказал переводчику, а тот перевел нам:
— Господин комендант будет управлять вашим и другими селами. Он требует, чтобы все, что есть ценного в вашем доме – вещи, продукты или спрятанные где-либо ценности, были добровольно переданы в пользу рейха!
— Так все уже разграблено, — осмелела бабушка.
— Мамаша! Вы забываетесь! Это не грабеж, а законный трофей солдат фюрера. Ясно? Вот так? А еще командант сказал, что на вашем огороде лежит раненый красноармеец. Вылечите его… Трупы – закопать. Команданта найдете там… Он даст вам йод и бинт.
— Тут тебе зверь и тут же – бинт. Что за ироды? – удивлялась бабушка.
Мы все бросились на огород, к окопу. Там уже был комендант и через переводчика допрашивал раненого в ногу красноармейца, который вчера предложил новые портянки за мамин хлеб-соль. Когда мы подошли, раненый, обращаясь к нам сказал:
— Похороните по-человечески товарищей.
Убитых погребли там, где приказал комендант, а раненого при помощи переводчика мама с бабушкой перенесли в хату и уложили на полати, покрытые толстым слоем соломы. Звали его дядя Вася.
Затем мама сбегала к знахарке – бабе Халявихе – и привела ее к раненому. Та, порывшись в комендантской сумке, извлекла йод, вату, бинт и… выдворила меня на улицу, говоря, что детям негоже смотреть на раны взрослых.
Комендант появился у нас через четыре дня, и сразу же подсел к дяде Ване, спросил, кривясь в улыбке:
— Плехо?
— Очень, — застонал раненый, всем своим видом выражая муки боли. – Может, через недельку-другую и полегчает.
Это была неправда. Я вчера слышал, как баба Халявиха говорила маме, что дня через три солдат встанет на ноги, мол, рана чепуховая и затягивается хорошо.
Переводчик перевел слова дяди Васи коменданту.
— Караше, караше, — поднялся комендант и, заложив руки за спину, прошелся по комнате. – Недель лежаль, одыхать унд э…э…э…висе бут гут! – Дальше он говорил по-немецки.
— Гер-р командант, — переводил переводчик маме и бабушке, — говорит, чтобы вы берегли раненого, так как он желает провести в жизнь одну идею психологического воздействия на умы и души крестьян села при помощи бывшего советского солдата, когда тот, при вашей и господина коменданта помощи, успешно залечит рану. Гер-р-р командант верит, что у вас трудно с продуктами, поэтому, желая скорейшего выздоровления раненому, от своего имени вручает вам две буханки хлеба, полкило жира, пятнадцать таблеток сахарина и несколько порошков, которые помогут скорее зажить ране и укрепиться организму в целом.
Тут же вошел солдат и вручил бабушке большущий пакет.
На прощание переводчик сказал:
— Дней через пять гер-р-р командант наведается к вам с целью справиться о здоровье раненого.
Когда немцы ушли, бабушка, развязывая веревочку на пакете, заволновалась:
— Не пойму я этого гер-р-р команданта, — передразнила она переводчика. – То он улыбается, то рычит звероподобно на всех и вся. Что он надумал, как ты полагаешь? – спросила у дяди Васи.
— Известно, что, — ответил тот, — принудит выступить перед народом с похвальным словом в адрес фашистского гуманизма – небось, уже все село знает о его подаянии. Так и сделает из меня предателя, а потом отправит в какой-нибудь концлагерь, если я откажусь напялить мундир шуцмана.
Вскоре пришла баба Халявиха, попробовала «на язык» оставленные комендантом порошки, признала их «добрыми» и тут же дала один выпить дяде Васе. Потом осмотрела его ногу и сказала:
— Ну, соколик мой, давай попробуем пройтись.
Раненый вылез из-под ряднины, и как был в кальсонах, так и встал на пол одной ногой.
— Опирайся на другую, родненький, — поддерживая его своим худеньким плечом, щебетала бабка, — смелее, смелее! Косточка-то невредима, а лыточка быстро заживает. Вот так. Хорошо! Теперь сам, без помощи. – И выскользнула из-под руки.
Дядя Вася, прихрамывая, прошелся по комнате к порогу и обратно…
Вечером он спросил у бабушки:
— Мальчуган спит?
Бабушка подошла к кровати. Я мгновенно «уснул».
— Спит, сатаненок! Время тревожное, а у детей свое – детское. Как-то они переживут всю эту заваруху?
— Переживут! Должны, во всяком случае, пережить, — вздохнул раненый. – Я вот о чем, мамаша, — как-то взволнованно и вместе с тем решительно прошептал он, — оставлю вас – время и к своим пробираться. Пора!
— Свят! Свят! Свят! – воскликнула бабушка и, наверное, перекрестилась. – Ты что – рехнулся? Нога-то… А даль какая, ты подумал?
— Не волнуйтесь. Все будет в порядке, — перебил ее дядя Вася. – Комендант придет через пять дней, а я уйду через два. Так что у меня еще есть время подлечиться. Завтра – день, послезавтра – другой, а ночью – в путь-дорогу. Таким образом, господину коменданту не придется делать из меня предателя или полицейского. Да и у меня нет на то желания.
— Да поможет тебе бог! – вздохнула бабушка. – Привыкли мы к тебе, как к родному. Утром я сказал маме и бабушке, что имею желание «уйти к своим». Бабушка мгновенно прикрыла мой рот ладонью и огляделась.
— Ну, постреленок, все слышал!
Они строго наказали мне держать язык за зубами, иначе фашисты могут расстрелять дядю Васю.
Тайна есть тайна. Я отказался от своей задумки и ответил:
— Я же пионер!
Через день после этого разговора, когда раннее солнце осветило мягким светом белые дымоходные трубы, сидящие на гребнях очеретяных крыш, меня разбудил людской гомон на нашем дворе. Сбросив одеяло, я выскочил на улицу и остолбенел: на наш двор фашисты согнали всех жителей села. В основном были женщины, дети и несколько стариков. Они удивленно спрашивали друг у друга, зачем их сюда пригнали.
— Пан комендант речь говорить будет, — уверял всех дед Шпилька, уже в чине общинного бригадира.
Озадаченный, я вернулся в хату и присел на полати. Дядя Вася смотрел в окно и тоже не понимал, что происходит. Бабушка молилась, чуть шевеля губами, наверное, молитву шептала. Мама, опершись о дверной косяк, переживает неизвестность – напряженно хрустит пальцами рук…
Оттолкнув маму, на пороге появился комендант с двумя солдатами. Он прошел к полатям и сказал дяде Васе:
— Топ-топ улиц, бесед ист.
Дядя Вася нехотя поднялся и, хромая, следом за комендантом вышел на улицу. Я прошмыгнул мимо них, чтобы подслушать, о чем они будут беседовать. Но когда раненый, поздоровавшись с людьми, хотел присесть на завалинку, комендант не спеша вынул из кобуры пистолет и с той же доверительно-заботливой улыбкой, с какой подносил медсумку бабушке возле окопа на огороде, три раза выстрелил в дядю Васю. Я оторопел. В то время, когда тело красноармейца как-то неуклюже и тяжело оседало к земле, комендант и солдаты громко рассмеялись и ушли со двора мимо оцепеневшей толпы, даже не оглядываясь.
Тело дяди Васи скорчилось возле стены огромным расплывчатым комом. Деревья и люди слились в сплошную окаменелость, даль сузилась и налилась туманом, теплое солнце сочилось густой краснотой, похожей на струйку, вытекающую из-под тела убитого. В моей голове стучала сотня кузнечных молотков. И вдруг сквозь этот невыносимый гул прорвался плач жаворонка – такой печальный, до краев переполненный страшной, медной мелодией похоронного марша…
Иван ГАЖИМОН