В октябре в Вильнюсе состоится концерт и встреча с публикой русского пианиста, автора нескольких десятков книг Валерия Афанасьева. У слушателей будет возможность узнать все три амплуа выдающегося музыканта, писателя и знатока вин. А сегодня В. Афанасьев вспоминает день, когда в 1972 году, победив на Международном конкурсе имени королевы Елизаветы в Брюсселе, попросил политического убежища и не смог позвонить ни родственникам, ни любимой девушке, оставшимся в Советском Союзе:
— В представительстве объединенных наций я провел три часа, пытаясь уговорить американского чиновника предоставить мне статус политического беженца. Но он был прав, объясняя мне, что из-за политических убеждений меня никто не преследовал. Если ты диссидент, который открыто выражает свое недовольство режимом, тебя или сажают в тюрьму, или высылают из страны. Я же открыто режиму не сопротивлялся, хотя никогда его и не поддерживал. Это была одна из основных преград, мешавших получить политубежище, хотя в конце концов мне это удалось. Паспорт я получил спустя три дня, — вспоминает В. Афанасьев.
— Какие эпизоды разговора в представительстве запомнились?
— У меня спрашивали, почему я не хочу жить в Советском Союзе. Ответил, что хотел бы иметь возможность свободно путешествовать. Например, поехать в Париж и увидеть картины Кандинского. Представитель был шокирован: «Ты хочешь покинуть Родину только для того, чтобы увидеть картины Кандинского?» Он не мог понять, что мне важно видеть то, что я хочу видеть, а не только то, что мне показывают.
— Была ли у вас возможность поддерживать связи с семьей, со своим педагогом, преподававшим в Московской консерватории, легендарным Эмилем Гилельсом?
— Позвонить по телефону не мог. С Гилельсом встречался несколько раз, когда тот приезжал на Запад с концертами. Он в то время был настолько знаменит, что даже советская власть не могла разрушить его карьеру. В 1977 году три или четыре раза, даже не скрываясь, мы встречались в кафе. Он понял мой выбор. А когда я сказал, что увлекся литературой, попросил: «Не забудь фортепьяно». Первый раз я посетил Россию 30 декабря 1989 года, когда М. Горбачев сказал, что нас, беженцев, простили. Это было прекрасное чувство – возвратиться и играть.
— Уезжая, мы как будто оставляем частицу себя. Вы тоже это испытали?
— Я думаю, что в жизни много раз приходилось менять «кожу». В то же время я остаюсь таким же, как и был. Конечно, отъезд изменил мою жизнь. Долгие годы я был разделен с друзьями, с женщиной, которую любил, и это оставило свой след. С другой стороны, я был счастлив, что могу путешествовать, читать, видеть… Нас формирует множество событий. Но я не из тех, кто старается во что бы то ни стало выглядеть так, как много лет назад. Такой жизненной опыт был хорошей школой. Когда нет вызова, не остается и искусства. Даже если достигается средний уровень комфорта – совсем не обязательно становиться миллионером – искусство становится необязательным. С другой стороны, когда человека сажают в концлагерь или убивают в другом смысле, тогда тоже нет никаких мыслей об искусстве. Искусство рождается где-то посередине. Мы рисковали быть схваченными или высланными из страны, но можно было и продержаться. Так поступал и я, громко не сопротивляясь. В то время в России я познакомился со множеством замечательных людей, среди которых и мой преподаватель, легендарный Э. Гилельс. В таких условиях мы и могли заниматься творчеством.
— Когда вы уехали, то уже были лауреатом двух международных конкурсов, известным пианистом. Нашлись ли люди, помогавшие вам закрепиться на чужбине?
— В то время каждый беженец был почти героем. Ведь он рисковал быть заключенным в тюрьму. Мне грозило семь лет. Это немного, потому что я не общался с журналистами и нигде открыто не высказывался. Было несколько человек, которые мне помогли. Бурмистр Брюсселя разрешил мне пожить в своем красивом доме, даже дал пианино и помог организовать несколько концертов.
— Говорят, что когда стихают последние аккорды вашего концерта, как бы горячо не аплодировала публика, вы никогда не играете на бис. Почему?
— Я редко играю на бис, хотя знаю, что это традиция. На бис играли и С. Рахманинов, и С. Рихтер, и Э Гилельс. Эта традиция возникла из желания довести публику до экстаза … Для моих концертов такой подход не годится. После последней сонаты Бетховена играть на бис просто абсурдно. Для меня важна логика программы, ее драматургическая линия, а необязанность играть наиболее эффектные, впечатляющие произведения, которые я мог бы просто хорошо исполнить. Я стараюсь, чтобы публика нашла взаимосвязь между исполняемыми мной произведениями. В таком случае бис не нужен, он выпал бы из контекста.
— В одном из своих интервью вы упоминали, что было бы больше уважения для прозвучавшего действительно драматичного произведения, если бы публика вообще не аплодировала, а просто спокойно разошлась, тем самым сохраняя созданную атмосферу.
— Я исполняю музыку и служу ей – может, это звучит преувеличенно, но это моя главная цель. Я считаю, что такая цель должна быть главной для каждого уважающего себя исполнителя. Все остальное – игра ради аплодисментов – это дискредитация имени настоящего музыканта. Я не замечаю аплодисментов, потому что это не мое дело. Нет, я не собираюсь просить, чтобы не хлопали и тихо расходились. Это было бы уже слишком! Я на сцене, а публика в зале, и все мы свободны. Слушатель даже может выйти из зала, если ему так хочется. Не хлопать дверями, если возможно. Меня это не побеспокоило бы.
— А вы, как зритель, были когда-нибудь так потрясены исполнением музыкального произведения, что забыли бы поаплодировать?
— Сейчас я редко бываю на концертах. Но в прошлом, и в Москве, и позже, в залы ходил часто. Чего доброго, в жизни я раза два или три кричал «браво», ибо после действительно хорошего концерта бываю словно парализован. Но полагаю, что это индивидуально, каждый может реагировать по-разному. Музыка действует физически. Она стимулирует тело и слух. Она заставляет реагировать спонтанно. Музыка может быть и непосильной. Иногда настолько невыносимой, что даже после прекрасного концерта хочется просто покинуть зал. Музыка выбивает из равновесия. Главное — не аплодисменты, а эмоция.
Некоторые великие в прошлом исполнители играли много неточных нот, но, слушая их концерты, на глаза навертывались слезы. Если ты не плакал во время концерта, значит, ему чего-то не хватило. Когда последний раз плакал на концерте? Может быть, когда слушал Артуро Бенедетти Микеланджели… А, может, Герберта фон Караяна? Уже не помню. В юности я часто ходил в Московский Большой театр и плакал, когда смотрел «Щелкунчика» П. И. Чайковского. Особенно во время последней сцены, потому что выступления были на самом деле волшебными. В настоящее время таких превосходных исполнителей нет, так что довести меня до слез гораздо труднее.
— А может, в течение жизни мы меняемся и становимся менее чувствительными, даже слушая музыку?
— Да, я изменился, но, наверное, в противоположную сторону. Я думаю, теперь мне плакать даже легче, чем раньше. Меня волнуют старые записи. Когда я слушаю оперу «Отелло», которую дирижирует А. Тосканини, некоторые моменты вызывают слезы. Так же действует работа дирижеров В. Менгельберга и В. Фюртванглера. Чудесно, что лучшие исполнения остаются в записях и могут волновать, побеждая время.
— Публика, которая собирается в концертные залы, тоже меняется. Некоторые исполнители замечают, что в залы собирается все больше людей, которые мало что знают о классической музыке. Труднее ли играть для такой публики?
— Вспоминаю, как-то мой первый профессор в Москве Яков Зак поинтересовался, слышал ли я первый квартет П. И. Чайковского. Когда я признался, что не слышал, профессор сказал: »Как я вам завидую, ведь вы еще сможете познакомиться с гениальным произведением!» Совсем не надо «быть готовым» к концертам классической музыки. Здесь самое главное — способность чувствовать музыку, а это не зависит от знаний, это – в наших генах. Не у каждого есть такая способность. Но ведь не каждый чувствует литературу или живопись … Чтобы иметь возможность читать «Божественную комедию» Данте или почувствовать квартет Бетховена надо быть немного художником, творческим человеком, не чуждым искусства. Если человек не такой – это не значит, что он хуже других. Писатели Й. Л. Боргес и В. Набоков были немузыкальны, но все равно были прекрасными писателями. Никого не тянут на концерты насильно. Можно остаться дома и смотреть фильмы.
— Сегодня мир ценителей музыки стал меньше, чем в начале вашей карьеры. Большая часть слушателей слышит те же программы артистов, те же концерты и записи, независимо от того, где живет. Такая ситуация актуальна не только для поп—сцены, но и для классики. Можно ли это считать вызовом?
— Какого бы размера не был этот мир, самым главным останется искренность исполнителя. Надо думать о музыке, а не об успехе. Если гоняешься за успехом , значит, ты не искренен. Ты можешь получать высокие гонорары, громкие и продолжительные аплодисменты, но главное при этом — твой взгляд на музыку. Я считаю, что музыка – это святое право, это не способ стать знаменитым и не инструмент для зарабатывания денег.
Жаль, что большая часть публики пытается не чувствовать, а смотреть концерт. Исполнители при этом должны демонстрировать преувеличенные движения, выражение лица, «чувственность». Неизвестно, по какой причине, но им кажется, что такой исполнитель чувствует музыку намного больше, чем тот, кто этого не делает. А ведь на самом деле все как раз наоборот!
Большинство людей вежливы и не хотят критиковать коллег. Об этом я говорю и в одной из своих книг. Даже если кто-нибудь из-за высказанной мною критики, обиделся бы на меня – сказать правду надо обязательно. Если у меня и есть обязанности, первая из них – обязанность перед музыкой. Это звучит помпезно, но если нужно говорить с пафосом, чтобы помочь музыке – пусть так и будет.
Я отдаю предпочтение меньшим аудиториям, но более серьезной музыке. Лучше я буду играть не для всего мира, а для сотни людей, которые смогут вслушаться в тишину, из которой рождается музыка. Я думаю, что публика сегодня недостаточно требовательна. Она хочет чувствовать себя удобно. По-настоящему потрясающее выступление может тебя надломить. Человек стремится чувствовать себя комфортно.
— Может быть, это новая тенденция?
— Частично. Ведь наша жизнь становится все более удобной. Мне это не нравится. Я думаю, что, если даже в каком-то смысле нам живется легче, в концертном зале мы не должны чувствовать себя удобно. Наоборот, настоящий концерт должен стать переломом в жизни. Я помню, как я покинул зал после концерта Караяна. Шел домой и чувствовал, что в моей жизни что-то изменилось, что я изменился. Полагать, что мы должны чувствовать себя удобно, неправильно. Теперь мы даже не хотим чувствовать никаких переломов. Даже позитивная эмоция вредит здоровью и сокращает жизнь. Но лучше я буду жить на несколько лет меньше, чем избегать настоящих эмоций.
— Исполнитель на сцене исполняет, прочитывает на сцене текст автора. Сколько свободы, по-вашему, может иметь исполнитель на сцене?
— Когда отвечаю на этот вопрос, вспоминаю слова Ф. Ницше, что, играя, ты должен рассказать свою историю. Это важно, ибо люди, которые думают, что исполняя произведение, могут остаться объективными – ошибаются. Невозможно отмежеваться от себя самого. Конечно, нужно анализировать текст, а не поступать с ним как заблагорассудится. Интересно отыскать, где твой рассказ сливается с текстом автора. Я пытаюсь этого достигнуть. Это, кстати, похоже на попытку отыскать перекрещивание родного и иностранного языков, отыскать, как чувства и мысли могут звучать на другом языке.
— Вы — один из немногих писателей, который почти все свои произведения написали на французском или английском языках. На родном языке не писали более двадцати лет. Почему?
— Первые три года писал по-русски. Писать на иностранном языке сложно, но в то же время и очень удобно. Могу сказать, что те же самые романы на русском языке не родились бы. Когда рождается идея, почти в то же самое время чувствую, на каком языке буду об этом писать. Это зависит не от издателя, а от того, о чем буду писать. Например. Теперь я пишу роман на французском языке о Марии Антуанетте. А родившееся перед этим произведение было написано по-английски. Один язык сменяет другой, словно для того, чтобы отдохнуть от языка. Я должен его поменять.
— Какое преимущество у разных языков?
— Какие-то определенные темы лучше поддаются либо французскому, либо английскому языкам. Бекетт был прав, когда говорил, что французский язык не требует постоянно думать о стиле. Если бы мы сравнили французский текст и его перевод на английский, увидели бы, что в английском языке то же самое предложение будет поделено на несколько более коротких. Длинные предложения в английском языке выглядят громоздко. С другой стороны, французский язык предоставляет больше свободы, если и твоя мысль длинная, сложная. Английский язык должен быть более элегантен. На самом деле, писать по-английски труднее, хотя договориться на нем удобнее.
На русском пишу стихи, написал около 400. Когда пишу по-русски, чувствую, что могу делать, что захочу. Я не думаю, что мое знание английского хуже, чем русского, но такой свободы в английском языке я себе не позволяю. Может быть, уважаю английский язык больше?
— В своих литературных произведениях часто затрагиваете тему музыки, а в одном эссе задаете много риторических вопросов. Можно ли некоторые из них задать вам самому?
— Конечно, почему нет?
— «Как наша повседневная жизнь действует на нашу способность слушать музыку?»
— Повседневная жизнь действительно меняет нашу способность воспринимать литературу, но музыка, в определенном смысле, более удалена. Если мы хотим понять «Анну Каренину», нам достаточно влюбиться и почувствовать счастье, которое дарит это чувство. Но это совсем не значит, что мы лучше поймем сонаты Моцарта. На своих лекциях я говорю, что музыка не мобильна, ее границы более широки, по сравнению с литературой. Соотношение между литературой и нашей повседневностью намного более тесное…
— «Какие события или испытания приближают нас к музыке или отдаляют от нее?»
-Я думаю, что религиозные озарения могут приблизить нас к музыке. Так же и те моменты, когда хоть на короткое время чувствуешь, что прикоснулся к абсолютной правде. К музыке может приблизить и любовь, очень счастливая любовь. Это исключительные, высокие чувства, нестандартные ситуации. В то же время, если мы слишком много думаем о деньгах, музыка от нас удаляется. Утверждать, что каждый способный предприниматель может быть при этом и художником, человеком искусства – неправильно. Для меня это звучит иронично. Предприниматели или предпринимательницы — это не художники. Они — просто талантливые личности, но не художники. Даже ученые не могут называться художниками, ибо они не создают, а находят научные факты. Только человек, который создает, творит, и есть настоящий художник.
— «Можно ли запретить музыку? Какое воздействие оказало бы это на людей?»
— Я долго намеревался написать книгу о жизни без музыки. Музыка может иметь суровые последствия. Думаю, если бы мы долго слушали последнюю «Патетическую» симфонию Чайковского, она бы нас погубила. Я полагаю, она уничтожила и самого Чайковского. Некоторые части «Реквиума» Моцарта могли бы нас уничтожить, если бы мы их очень внимательно и постоянно слушали. Конечно же, музыку нельзя запретить, но я попытался представить, как бы мы жили, что делали бы без музыки… При некоторых диктатурах музыку ограничивают, но в нынешнее время совсем уничтожить ее нельзя. С другой стороны, я могу шутить, что и сам с удовольствием запретил бы множество плохих произведений.
— Вы один из немногих людей, не пользующийся мобильным телефоном. Неужели возможно это сделать?
— Я не использую мобильный телефон потому, что не хочу, чтобы меня беспокоили. Если у тебя есть мобильник, ты должен ответить на звонки. В то время как, используя простой телефон, можно перезвонить через месяц. Если бы я в течение месяца не перезвонил друзьям, которые звонили мне на мобильный, они бы обиделись. Я использую для знакомых ящик электронной почты. Это придает мне свободы, ибо я не обязан отвечать на письма сию минуту. Конечно, в особо срочных случаях отвечаю сразу и понимаю людей, которых работа или другие обстоятельства заставляют использовать эти технологии постоянно.
— Кроме упомянутых ваших амплуа, вы еще и коллекционер – у вас огромный винный подвал, вы коллекционируете антикварную мебель. Чем привлекают вас эти занятия?
— Знаете, я не являюсь настоящим коллекционером. Люблю вино, поэтому его и покупаю. То же самое и с мебелью. Просто хочу быть окруженным красивыми вещами, которые мне нравятся. Несмотря на то, что своими словами или внешностью я могу выглядеть пессимистично, а в моих книгах много трагизма, несмотря на то, что играя, всегда стараюсь выявить трагические элементы произведений, в жизни я – человек, наслаждающийся красотой, я стараюсь радоваться каждому ее мгновению.
Милда Целешюте