Как-то в Латвии в сорок четвертом

Мой отец Александр Николаевич Смирнов призывался на срочную службу в самом конце 1939 года. Домашние переживали – на финскую попадет…  Но попал не в Карелию, а под  Брест, в местечко Братково. Через два года здесь же, в летних лагерях, встретил войну.

Случилось так, что в ночь на воскресенье 22 июня 1941 года в лагере не оказалось ни одного офицера. Одни уехали в отпуск, другие на воскресенье ушли в город. Присмотреть за порядком поручили сержантам.

Посыпались на лагерь бомбы, а командовать некому. Бросились солдатики врассыпную и  бежали без остановки  почти месяц. Немцы, заметив неорганизованные группы красноармейцев, обстреливали их, гонялись за ними на мотоциклах и  бронетранспортерах, но выручали родные перелески да поросшие ивняком речки.  «Ох, и драпали!» — вспоминал эти дни отец.

Один эпизод этого «драпа» особенно запомнился отцу. Увязались тогда за ними несколько мотоциклистов, и догнали бы, если бы не безымянная речушка. Один бережок обрывистый, а противоположный пологий, с густым кустарником. Скатились бойцы по обрыву, перешли речку и залегли в кустах. Лежат – не дышат. А на обрыв уже мотоциклисты выскочили. В коляске одного из них – офицер. Поднял вверх палец, требуя тишины, мотоциклисты выключили двигатели, навели пулеметы на кустарник и стали вслушиваться.

Лежит отец лицом в пахучем перегное, а в голове одна только мысль бьется: вот сейчас кто-нибудь кашлянет или чихнет, или сучком  хрустнет – и все. Дома даже похоронки не получат. А секунды тянутся, и конца им нет…

Послушали немцы тишину минуту–другую, опустил офицер палец. Поверил, что в кустах пусто, что группа дальше ушла. Завели немцы моторы своих «цундапов», развернулись и уехали. А бойцы еще минут десять лежали, боясь пошевелиться.

Вышли, наконец, к своим, попали  на сборный пункт. Тут уже уйма народу – окруженцев, отпускников, отставших, заблудившихся. С каждым побеседовал особист, но не так, как в современных фильмах — с матом и мордобоем, а спокойно, обстоятельно. Главный вопрос, который его интересовал – почему без оружия? Из прошедших собеседование тут же формировали подразделения для передовой, а еще агитировали учиться на различных ускоренных военных курсах. Отец записался на курсы водителей-механиков танков.

Интересный, между прочим, факт! Второй месяц войны, немец прет на Москву со средней скоростью пятьдесят километров в день, а тут: хочешь на передовую – иди на передовую, хочешь учиться – учись…

После курсов отвоевал отец механиком-водителем больше года, потом окончил еще одни курсы – командиров танков. Присвоили офицерское звание.  В составе танковых подразделений освобождал Пушкинские Горы (Псковская область), города Крослава  и Дрисса (Верхнедвинск). Утверждал, что воевала одна почти молодежь, что на фронте он не видел ни одного танкиста старше тридцати. А молодежь – народ веселый. Как-то на государственный праздник им выдали к обеду «фронтовые» сто грамм.  А что там сто грамм  здоровым мужикам да под горячие щи! И отец вкупе с другими офицерами написал начпроду рапорт:

«Ой ты, гой еси, добрый молодец,

Добрый молодец, Петр Иванович!

Отпусти ты нам спирту чистого,

Спирту чистого да по двести грамм!»

Начпрод прочитал – ни единый мускул на лице не дрогнул. Взял перо, обмакнул в чернильницу и черканул поперек резолюцию: «Выдать по пятьдесят!»

Летом сорок четвертого заболел отец тифом,  что удивительно – от прививки. Долго были в боях, без отдыха, спали под танком на земле и сильно завшивели. А вши – разносчики тифа. Чтобы предупредить эпидемию, личному составу сделали прививку. Прививка – это микродоза инфекции, но у отца от этой микродозы развился настоящий тиф: видимо, от постоянного переутомления и стресса ослаб иммунитет. Пока лежал в медсанбате – забрали на передовую танк. В ожидании нового танка командовал мотоциклетным взводом, был ранен в ноги. Один небольшой осколок пробил щиколотку левой ноги и застрял в бедре правой, там и носил его отец всю жизнь. До середины шестидесятых годов хранил он свои пробитые осколком сапоги, потом куда-то они запропастились.

Лечение было долгим, и на фронт отец уже не вернулся. После госпиталя получил назначение в Вильнюс, служил до начала пятидесятых годов, закончил заочно Вильнюсский университет. Демобилизовавшись, устроился на работу в Министерство сельского хозяйства помощником министра. Но тут  умер Сталин и страной несколько месяцев управлял первый зампред Совнаркома Берия.  Лаврентий Павлович издал постановление,  которое гласило, что в национальных республиках ключевые посты должны занимать национальные кадры. Должность отца как раз и вошла в список таких постов. Пришлось искать другую работу. Устроился он в Центральное статистическое управление и проработал там до самой пенсии.

Кстати, Берию тогда вскоре арестовали и расстреляли, но принятые им постановления почему-то не отменили…

В зрелые годы отец любил читать о войне, собирал военные мемуары. Пытался читать и новых авторов–«разоблачителей», вроде Виктора Суворова, но закипал от возмущения, отбрасывал.  «Чего только не наворотят!» — говорил с досадой. Особенно раздражали его растущие год от года цифры потерь Красной армии, боевых и небоевых. «Гляди-ка, уже до миллиона расстрелянных договорились!»  сокрушался он. – Кто ж тогда с немцами-то воевал?» На мой вопрос, довелось ли ему видеть расстрелы на фронте, ответил – да, два раза.

В первом случае расстреляли перед строем вора-водителя. Незадолго до того вышел приказ Сталина «О борьбе с хищениями на транспорте».  А воровство при транспортировке приобрело тогда огромные размеры. Интенданты крали вагонами. Крали  кладовщики и водители, крали охрана и конвои (в этом смысле отцу нравился образ  часового в фильме «Баллада о солдате»). И Сталин издал жесткий приказ – за хищения на транспорте наказывать  безжалостно.

Водитель вез машину сухарей и, под шумок, пустил один мешок «налево» — сменял на что-то. Но за ним, видимо, уже присматривали – то, что раньше сходило с рук, на этот раз не сошло. Пересчитали мешки, одного недосчитались, спросили: «Где?» Простой вопрос, проще не бывает, но ответить на него порой нечего…  Вывели бедолагу на общем построении из строя, объяснили суть проступка, зачитали приказ. Водитель молча снял ремень, пилотку. Стукнул пистолетный выстрел.

— Но крепкий оказался мужик! – рассказывал отец, и голос его звучал почти уважительно. – Не плакал, не просил, гимнастерку на груди не рвал. Да и бесполезно было – со сталинскими приказами не шутили.

А примерно через год довелось отцу видеть, как расстреливали власовцев. Дело было в Латвии летом сорок четвертого. К этому времени он стал уже лейтенантом, командиром танка. Шла операция «Багратион». В перерыве между боями ехал отец на танке по какому-то проселку, по-командирски высунувшись из люка. Глядь – навстречу наши бойцы ведут колонну человек в двадцать. И одета колонна как-то странно – вроде немцы, но что-то в них не так… Отец остановился и подозвал старшего конвоя.

— Власовцы, товарищ лейтенант! – доложил сержант. – Расстреливать ведем. Вон в тот лесок.

А ненависть к власовцам к тому времени была воспитана в войсках лютая. При одном этом слове бойцы зубами скрипели.  И потому позволил себе отец зло пошутить.

— Да чего ты будешь возиться с ними, патроны зря тратить! – нарочито громко сказал он сержанту. – Ну-ка, клади их в рядок на дорогу. Я проеду танком – и хорош!

Колонна вздрогнула и замерла. Даже сержант испугался, забормотал растерянно:

— Не имею права, товарищ лейтенант… Приказано расстрелять…

И вдруг понеслись голоса из колонны:

— Лейтенант, не надо… Не лютуй, лейтенант…  И так не на танцы идем…

Сплюнул отец, махнул рукой сержанту и поехал дальше. А часа через два тем же проселком возвращался назад. На месте, где произошла встреча с колонной, поглядел в сторону леса – а там словно черные кочки разбросаны в траве. Лежат русские мужички в немецких тужурках, лицами в латышскую супесь…

Вот два расстрела, виденные отцом воочию за три года на фронтах – Западном, Калининском, Первом и Втором Прибалтийском. Какой там миллион… Нынешние кабинетные историки, не видевшие войны, переписывают цифры друг у друга и миллионами играются, как костяшками домино.

Отец  рассказал мне эти эпизоды на своем  последнем, восьмидесятом  году жизни. Выпил рюмочку, промокнул седые усы и вдруг усмехнулся:

— А струхнули под танк-то, мазурики!…

«Мазурики» – одно из любимых его словечек.

Я спросил его тогда:

— А если бы сержант согласился и уложил колонну – неужели проехал бы?

— Нет, конечно… — ответил отец, но как-то неуверенно, и глаза его стали задумчивыми и  жесткими.

Примерно за полгода до смерти вдруг хватился он своих фронтовых сапог:

— А где сапоги, в которых я был ранен?

Я предположил, что, вероятно, выбросили при переездах с квартиры на квартиру.

— Нет, где-то должны быть!

Он принялся обыскивать антресоли, и мне как-то недобро подумалось:  чего это отец словно в дорогу засобирался…

А через несколько месяцев, первого января 2000 года я шел к нему в больницу, где он лежал без надежды на излечение.  Было яркое снежное утро, город спал после новогодней ночи. Отец был слаб, сознание его затуманивалось, говорил он сипло и с трудом.

— Ну что – ушел этот… мазурик? (Накануне Ельцин объявил о своей отставке).

— Ушел. – ответил я.

И отец удовлетворенно откинулся на подушку. Через две недели его не стало.

*   *   *

Что остается от человека после его ухода? Реально – полочка любимых книг, альбом с фотографиями да потускневшие от времени награды.

Боевая награда у отца была только одна – орден Красной Звезды. Он так и не рассказал, за что ее получил. Но через десять лет после его смерти я нашел в Интернете, на сайте  «Подвиг народа», факсимиле наградного листа на отца. В апреле 1944 года в населенном пункте западнее Витебска он, умело замаскировав танк, расстрелял из засады вражескую автоколонну, при этом сжег два грузовика с пехотой (погибло не менее сорока гитлеровцев), несколько мотоциклов и еще какую-то технику. Но немецкую автоколонну сопровождал танк. Он заметил, откуда ведется огонь, и состоялась танковая дуэль, живым из которой вышел не немец (иначе не писать бы мне этих строк). Капитан Олейник, подписавший наградной лист на отца, вписал в него орден Боевого Красного Знамени, но где-то в штабах эту строчку аккуратно подчистили и написали поверх – орден Красной Звезды. На факсимиле это ясно видно. Посчитали – многовато будет лейтенанту для первого раза.

А потом были ранение, долгое лечение и – Победа! И каждый год 9 мая все медали на грудь, и на Антоколь, поклониться Вечному огню… Иногда я думаю:  хорошо, что не дала отцу судьба услышать от какой-нибудь перекошенной злобой рожи поганенькое словцо «колорады!» Хотя наверняка он придумал бы что-нибудь в ответ. Сказал бы, например, что георгиевская лента – это не американский жук–вредитель, а  уссурийский тигр – самое сильное и красивое существо на всем пространстве от Амура до Гибралтара!

От тайги до британских морей!

*   *   *

Отец иногда бывал разговорчив, но никогда – болтлив.  Чувствовалось, что, рассказывая, он всегда «фильтрует базар». Многого он не рассказал, а, рассказав – не договорил. Вообще, он был непростой человек, неоднозначный, ершистый…  Очень своеобразный: сколько ни приглядываюсь я к людям, никогда не встретил похожего на него. Занимаясь авторской песней, я с удивлением стал замечать, как образ отца, часто помимо моей воли, проникает в тексты, отвоевывает там себе место. Поэтому и считаю я возможным приложить  к этому очерку  текст. Пусть он дополнит мой небогатый рассказ.

БАЛЛАДА  О  СТАРЫХ  САПОГАХ

Мой отец трофейной папироской

только затянулся допьяна –

тут-то неожиданно и просто

для него закончилась война.

Взрыв – как будто хлопнули дверями,

и, к чертям испортив сапоги,

маленький осколок продырявил

сразу две отцовские ноги.

Жизнь в бою не стоит и полушки,

но, какие б ни были враги,

на войне, ведь, главное – не пушки,

главное – табак и сапоги!

Мир пришел голодный, даже нищий,

и заплат не ставили в вину.

В траченных осколком голенищах

я играл с мальчишками в войну.

Сам отец, в кладовочке копаясь,

сапоги рассматривал тайком

и, в дыру просовывая палец,

цокал сокрушенно языком.

Раны-то затянет понемножку,

только вот – не слышали пока,

чтоб срослись шевровые сапожки –

гордость и мечта фронтовика!

Годы улетели, словно ветер –

только отзвук слабенький во мгле…

Кончилось, как все на этом свете,

времечко отцово на земле.

Чувствуя, что скоро в путь-дорогу

от земных обжитых берегов,

стал он собираться понемногу,

и хватился старых сапогов!

Ляжет ли тропиночка полого

иль завьется в петли и круги –

главное в дороге – не дорога,

главное в дороге – сапоги!

Он искал в кладовке и за дверью,

влез на антресоль – и все равно

начисто отказывался верить

в то, что сам их выбросил давно.

Он прошел по дому, словно тралом,

он домашних выбранил тайком,

да зато теперь по райским травам

ходит, как и в детстве – босиком.

Райские грибы в его лукошке,

поступь вновь упруга и легка:

что ему пропавшие сапожки –

память и печаль фронтовика…

 

Сергей СМИРНОВ