Мартинас Недзинскас: «Пребывать «в хаосе грез и образов» — еще не значит иметь талант…»

Выпускник актерского факультета Литовской академии музыки и театра Мартинас Недзинскас (род. в 1985 году), артист Национального театра  драмы Литвы, успешно играет разноплановые репертуарные роли в спектаклях известных литовских театральных режиссеров Гинтараса Варнаса, Оскараса Коршуноваса, Цезариса Граужиниса, Рамуне Кудзманайте…

Руководителем курса М. Недзинскаса в Академии был знаменитый литовский режиссер Римас Туминас. За роль Треплева в поставленной Оскарасом Коршуновасом чеховской «Чайке» Мартинас Недзинскас удостоен высшей театральной награды Литвы — «Золотого креста сцены — 2014».

Исполнению этого талантливого молодого литовского артиста присущи трагическая экспрессивность, безупречное чувство стиля, интеллектуальная и психологическая проникновенность в самые сокровенные глубины создаваемого образа.

— Уважаемый господин Недзинскас, в Вашем репертуаре значатся как литературные герои, чьи имена широко известны любителям и знатокам театра, так и безымянные персонажи. Что означает для Вас и как ощущается артистическое присутствие в ныне открытом всем ветрам европейском литературном пространстве вообще (и в европейском литературном зарубежье в частности)?

— Абсолютную открытость нынешнего художественного пространства воспринимаю как нечто само собой разумеющееся.

Очень смутно (ибо был тогда ребенком) помню время, когда существовали какие-то ограничения; вырос я уже в свободном художественном мире — около книжного шкафа с сочинениями Ремарка, Хемингуэя, Камю, которых так любили и любят мои родители. Они подчас рассказывают, как сложно было во времена их молодости «достать» ту или иную редкую «полуразрешенную» книгу; старшие коллеги-актеры и режиссеры помнят, с каким трудом подчас осуществлялись постановки «западных пьес»… Если же выбирать между новейшей драматургией и классической, предпочту классику. Многократные постановки сто раз игранных произведений Чехова, Ибсена, Шекспира еще могут, как ни удивительно, выявлять новые исполнительские аспекты.

—  Насколько Вам была интересна, насколько памятна роль в поставленном Рамуне Кудзманайте по пьесе братьев Пресняковых спектакле «Hungaricum», отчасти тождественном как фильму Орсона Уэллса «Печать зла», так и роману Нобелевского лауреата австрийской писательницы Эльфриды Елинек «Алчность» с его «мертвым озером»?

—  Мой персонаж в спектакле «Hungaricum»- австриец, едущий через венгерскую таможню, в костюме и гриме Моцарта, ибо он работает «живой скульптурой» в Вене и оказывается в чрезвычайной ситуации, хотя в конечном счете провезти ему удается вовсе не наркотики, а… сахарную пудру. Пришлось и мне поработать «живой скульптурой» — на сцене. Я родом из Клайпеды, портового города, где встречаются всякие персонажи, хотя пьеса Пресняковых ориентирована преимущественно на историю и эстетику кино.

—  Доминантой создаваемого Вами в «Чайке» образа чеховского Треплева является трагический инфантинизм. Согласны ли Вы со словами Олега Стриженова: трагедия этого героя в том, что он не знает, в чем его призвание?

—  Слова Стриженова объясняют один из аспектов трагедии этого чеховского героя. Другой аспект — незрелость Треплева как личности: он постоянно жаждет, но не находит любви, сочувствия, помощи, поддержки, однако в неудачно складывающихся для него обстоятельствах есть — и немалая! — доля его собственной вины.                                —

—  Вы очень глубоко и точно, следуя традициям не только классического реализма, но и постмодернизма, выявляющего все, в том числе и фактологические данные (о детстве, о предшествующей первому сценическому появлению жизни персонажа) исследовали и воплотили сложный и противоречивый образ Треплева. Вы знаете его как никто иной. Наблюдая Вашу игру в «Чайке», понимаешь, какими были детство и отрочество Константина Гавриловича. Он ведь  даже университет не смог закончить. Почему так случилось?

—  Причины тому: очень трудный, конфликтный характер и неспособность принять иное мнение, а университет — место канонического академического знания. Треплев же, бунтарь и модернист по сути своей, не мог вынести ни преподавательского диктата, ни, возможно, каких-либо проявлений столь ненавистного ему мещанства в университетских стенах. При своем огромном самолюбии Треплев, вероятно, после какого-то конфликта с преподавателем или неудачи на экзамене, хлопнув дверью, уехал к дяде в имение. Не закончив университетского образования, он сам себя сознательно отправил в ссылку.

—  По ходу исполняемого Вами с актрисой Неле Савиченко — тщательно психологически выверенного — дуэта Треплева и Аркадиной воссоздаются истоки и перипетии семейной драмы. Отчего, по-Вашему, оба они — мать и сын — так много говоря между собою и о нынешнем, и о прошлом, никогда ни словом не упоминают о муже Ирины Николаевны и отце Константина — о внесценическом Гавриле Треплеве, который, как следует из текста пьесы, был известным актером? Жив ли он? Что значил в их судьбе?

—  Думаю, что Чехов тут не случайно наводит нашу мысль на ассоциации с «Гамлетом» (Треплев и Аркадина даже пикируются шекспировским текстом). Гамлет — это Костя, Клавдий — конечно же, Тригорин, Аркадина — Гертруда. В «Гамлете» покойный король, муж и отец августейшего семейства, является идеальным трагическим героем. Исходя из этого, можно предполагать, что какими-то прекрасными качествами, а также талантом обладал и глава артистической семьи — Гаврила Треплев, которого сын едва помнит, а жена вслух не вспоминает, скорее всего, потому, что он, вероятно, будучи человеком неуравновешенным, исполненным бурных страстей, покончил с собой. Мать и сын — по обоюдному молчаливому соглашению — о нем никогда не говорят, потому что для них обоих это было бы слишком больно.

—  Константин Гаврилович искренне сокрушается, что по паспорту он — киевский мещанин, как и отец его. Неужели Треплеву – молодому и яростному борцу за новые формы в искусстве – был так необходим дворянский титул?

—  По-моему, тут нет никакого противоречия: мещанство по паспорту означает для Треплева обстоятельство столь же невыносимое, как и унизительность безденежья, безответная любовь, непризнанность… Поэтому-то он и находится в состоянии постоянной войны с самим собой, не расстается с пистолетом — убивает чайку (то был бумажный голубь, простреленный влет и навылет – Прим. авт.), вызывает на дуэль Тригорина, дважды по ходу действия стреляется сам. Все время проповедует новые формы, а ведет себя как романтик пушкинской поры!

—  Вы играли Треплева и в дипломном спектакле – восемь  лет  тому назад поставленной Римасом Туминасом «Чайке», и вот — у Коршуноваса. Чем различаются эти две актерские работы?

—  Мерой романтизации и перманентным усилением трагического смысла. Возвращаясь к Треплеву восемь лет спустя, понимаешь, что он не только и не столько романтический страдалец, но — в немалой степени — и эгоцентрик — самовлюбленный, неуравновешенный, подчас безответственный и даже жестокий. Однако я его по-прежнему очень люблю.

—  Как возник и воплощался в ходе репетиций «Чайки» умопомрачительный экзерсис об одинокой мировой душе (сочиненный Треплевым), который Вы с исполнительницей роли Нины актрисой Гяльмине Глямжайте столь яростно и стремительно разыгрываете в сопровождении неожиданных световых и шумовых эффектов?

—  Этот дивертисмент сложился в ходе репетиций методом коллективного творчества. Показываемый на сцене «театр в театре» (дающий начало всем дальнейшим драматическим коллизиям пьесы) должен хоть как-то предъявить зрителям те новые формы, которые провозглашает Треплев. В данном «проекте» Нины и Треплева присутствуют элементы не только русского символизма (прежде всего — сам чеховский текст как таковой), но и японских театров НО и Кабуки.

—  По волеизъявлению Чехова, Константин Треплев — тогда, в конце XIX века — добился-таки писательского успеха, его сочинения печатают в солидных журналах. Мне всегда казалось, что его повести и рассказы близки по духу и форме прозе и драматургии русского символиста Леонида Андреева (1871-1919). О чем, по-Вашему, он пишет?

—  Он пишет все время о Нине и о своей любви к ней: «афиша на заборе гласила» — о каком-то спектакле, в котором играет Заречная; «бледное лицо, обрамленное темными волосами» — это ее лицо. Нина — его муза, и Треплев в своих литературных трудах непрерывно варьирует и изливает постигшие его горе и разочарование. Полагаю, что Треплев кончает с собой не только потому, что Нина для него навсегда утрачена, но и потому, что он окончательно осознает свою творческую несостоятельность.

—  Однако его вещи выходят в свет и, как сказано в тексте «Чайки», пользуются успехом…

—  В том же тексте сказано: «В газетах бранят его очень»; «Ему не везет. Все никак не может попасть в свой настоящий тон»; «Жаль только, что он не имеет определенных задач. Производит впечатление, и больше ничего, а ведь на одном впечатлении далеко не уедешь». Понимая все это, он и пишет под псевдонимом.

—  Стендаль, Горький, Ахматова — тоже псевдонимы.

—  Эти великие мастера под любым именем достигли бы вершин литературной славы! Треплеву с ними не сравниться никогда. Отчего его печатают? Вероятно, во все времена гениальных произведений было мало, и редакторы публиковали сочинения так называемых «авторов второго и даже третьего ряда», а еще, по-моему, не исключено, что сама Аркадина, а может быть, даже и Тригорин тут приложили руку, составили, как говорится, протекцию, пользуясь своей известностью в  художественных кругах. Сам же Треплев постепенно убеждается в том, что его повести и рассказы никогда не станут самобытными, что у него не хватает и никогда не хватит усидчивости и терпения, необходимых для того, чтоб не скатываться к рутине, а день и ночь работая над словом, выработать свой стиль. Он говорит: «Тригорин выработал себе приемы, ему легко». Тригорину это стоило долгих лет кропотливого труда, а вот прозе Треплева недостает завершенности и подлинного мастерства. Он видит в своих текстах штампы, но не знает, чем их заменить, и мы с ним вместе увы! мало-помалу убеждаемся, что носиться, пребывать «в хаосе грез и образов» — еще не значит иметь талант.

«Чайка» по сути своей — очень жестокая пьеса, ибо тут каждый персонаж думает только о себе и жаждет перемен в своей судьбе, но незаживающие душевные раны снова и снова дают о себе знать, и оттого все усилия тщетны, напрасны. Думается, и герои «Чайки», и другие чеховские герои, даже когда они «обедают, только обедают», или пьют чай, прекрасно осознают, что «в это самое время рушатся их судьбы».

—  Можно ли сказать, что Ваш во всем разочаровавщийся, исполненный трагического отчаяния Треплев из того же рода-племени, что «рассерженные молодые люди» под предводительством Джимми Портера из знаменующей революцию в искусстве пьесы «Оглянись во гневе» (1956 г.), принадлежащей перу мятежного англичанина Джона Осборна? Отчего и поныне так или иначе модифицированные «рассерженные» — уже, считай, в пятом поколении — и желанны, и необходимы на разных художественных широтах?

—  Желая оправдать и возвысить своих классических персонажей, мы нередко выхолащиваем из образа все неугодное, скажем, проявления жестокости, ревность, зависть. Я Треплева не считаю типическим английским «рассерженным», он просто русский интеллигент, снедаемый ненавистью к Тригорину, любовью-ненавистью к матери, к несправедливости судьбы своей и, словно бы ежесекундно восклицающий: «Вот он я! Обратите на меня внимание! Помогите мне!» Обреченный оставаться вечным ребенком, он — с решимостью зрелого человека — выбирает смерть от собственной руки. Протест английских «рассерженных молодых людей» был прежде всего социальным, а образы чеховских героев принадлежат сфере вечных духовных и нравственных вопросов.

—  С «Чайкой» Оскараса Коршуноваса Вы  совершили гастрольное путешествие в Россию. Какие остались впечатления?

— Да, были мы в Ярославле и в Санкт-Петербурге — на фестивале «Балтийский Дом — 2015». Зрители принимали спектакль очень хорошо, творческая атмосфера фестиваля была во всех отношениях благоприятной.

—  Чем обогатили Ваш творческий опыт поставленные в 2013 году на сцене Национального театра драмы Литвы известным режиссером Гинтарасом Варнасом «Вакханки» Еврипида — обаятельный дивертисмент с переодеваниями в античных координатах и в костюмах от Юозаса Статкявичюса, знаменитого литовского модельера?

—  На мой взгляд, Гинтарас Варнас — интереснейший режиссер, вечный экспериментатор, и обратиться под его руководством к античному наследию, оказаться в описываемом Еврипидом царстве Вакха (Бакхуса, он же Дионис) — бога вина и театра — забавно и интересно, равно как и побывать в замкнутом античном женском мире, который создан самим же Дионисом в целях мести за оговоры его матери.

—  В спектакле 2015 года «Елизавета Бам», созданном режиссером Оскарасом Коршуновасом по одноименной пьесе Даниила Хармса, Вы играете Петра Николаевича, представляющего в одном лице палача и жертву, мистификатора и клоуна. Что Вам и Вашим сверстникам-коллегам, молодым литовским артистам, интересно и близко в творчестве «русских кафкианцев»-писателей «обэриутов»?

—  Жанр (комедия абсурда) и особенность написанной в 1928 году пьесы «Елизавета Бам» — сгущенное до предела и неизменное в силу человеческой природы художественное пространство, являющее собою коловорот инстинктов, поступков, моделей поведения, что дает повод вспомнить и понять, почему гениального «обэриута» Хармса, по его собственному уверению, интересовала «только чушь».

— Благодарю Вас за интервью.

Татьяна Балтушникене