Подвиг великий и вечный

Чтоб не смириться виновато,
Не быть у прошлого в долгу…
А. Т. Твардовский

Принадлежу к тому поколению, которое по дате своего рождения не могло ни участвовать, ни помнить события того времени, когда схлестнулись в смертельной схватке два мира – агрессивных фашистов-завоевателей – с одной стороны – и мир защитников человеческих и национальных ценностей своих народов – с другой. Но я и мои ровесники росли в окружении участников и свидетелей событий, происходивших во время этой жесточайшей войны.

Написать о том, как были вовлечены мои родные в кошмары той войны, какие тяжелые испытания выпали на их долю, я обязан. Мне не сразу пришла в голову мысль, что я не только могу, но и обязан написать о той войне, картину которой я видел через призму воспоминаний моих родных. Через горечь соседей, вернувшихся с войны, вспоминавших и боевые эпизоды, и свои ранения, и многое другое. Они просто «в порядке обмена» делились с собеседниками воспоминаниями о пережитом. Но многое из этого врезалось в память и, говоря словами Тиля Уленшпигеля, «стучит в мое сердце».

Не все выжившие смогли передать потомкам свои воспоминания, пусть и в виде бесхитростных рассказов, коротких новелл. Поэтому я рад возможности быть передаточным звеном в цепи памяти и изложить то, что чудом сохранилось в моей памяти с детства – несколько фрагментов мозаики для грандиозной картины всенародного подвига, завершившегося великой Победой.

У войны тыла нет

О героических поступках много написано, а об условиях, в которых оказывались люди во время войны, об их переживаниях – крохи. А без таких, чисто человеческих черточек, бытовых фрагментов, малоизвестных деталей людских судеб военного времени картина получается сухой, выхолощенной. Причиной тому – господствовавшее долгое время стремление показать героизм военачальников, фронтовиков, оставляя без внимания действия и переживания «маленьких» людей. А ведь матери, оставшиеся в тылу или на оккупированной территории, тоже проявляли героизм во имя выживания, помощи фронту, во имя спасения детей – генофонда нации. Я убежден, что, сопереживая им, пусть уже ушедшим, мы вырастим в своих душах нечто такое, что вызовет у нас стремление не допустить повторения трагедии.

… Мы, послевоенные дети, выросли (в числе прочего) на художественных и документальных произведениях «про войну», пропитались их атмосферой. И часто, читая очередную книгу, в которой описывались события той войны, невольно ловил себя на мысли, что где-то об этом уже слышал – дома от гостей и соседей, или во время застолий.

Эпизоды, сохранившиеся в моей памяти, невозможно представлять в виде полносюжетных рассказов. И я не стану (не желая ничего выдумывать и додумывать) уснащать эти эпизоды обилием деталей, потому что они – всего лишь фрагменты мозаики, (являющиеся, тем не менее, полноценными документами той эпохи). Я лишь изредка использовал сведения из военных архивов.

Самым первым прикосновением к следам той войны была папина широкая ладонь с татуировкой, простреленная пулей, и «бомбы» – воронки от авиабомб на болотистом лугу, бывшие обиталищами лягушек. До воронок было рукой подать. Нужно было лишь пересечь железнодорожные пути, которые проходили в нескольких десятках метров от дома. Но, естественно, папины руки я увидел раньше. Трудно вспомнить, когда он посвятил меня в тайну (да это и не важно) происхождения шрама на своей ладони и объяснил, что из-за этого ранения у него не сгибался мизинец на этой руке. Станция Малорита, на которой мы жили после войны, находится примерно в пятидесяти километрах от Бреста, на железнодорожной ветке, двигаясь по которой, можно в тот же день доехать до узловой станции Ковель.

Мама и сестра моя Рая почти с первыми разрывами немецких авиабомб в июне сорок первого года стали беженками, «вписались» в поток людей, не пожелавших оставаться на оккупированной территории. Но поскольку, как свидетельствуют архивы, гитлеровцы заняли Белоруссию за считанные недели, то и бегство эвакуированных продолжалось примерно столько же. Но несмотря на обстановку чрезвычайной нервозности, гул самолетов, обстрелы и бомбежки, нужно было в походных условиях как-то налаживать быт, заботиться о детях, о пропитании. Мама рассказывала (при мне) свой подруге Дусе Болтриковой, жене местного бухгалтера, многое из истории бегства. О том, как успокаивала причитавших попутчиц, как пристраивала девятилетнюю Раю на телегу; о том, что успели взять с собой перед бегством, о многом другом. Но наиболее отчетливо запомнилось то, что во время остановок в пути мама гадала на своих картах, сначала себе, затем всем желающим, что, как я понимаю, беженкам было необходимо. Из-за катастрофического недостатка достоверной информации приходилось полагаться на божие произволение, а гадание помогало «узнать судьбу». То ли для того, чтобы подготовиться к ее ударам, то ли укрепиться в надежде на лучшую долю. И было много желающих узнать свою судьбу. А маме, знавшей премудрости гадания и, кстати, не рассчитывавшей на вознаграждение, давали яйца (это особенно врезалось в мою память), какие-то продукты еще. Это помогало выживать в тех экстремальных условиях.

Партизанскими тропами

… О том, как мой папа (впоследствии кавалер ордена Отечественной войны) попал в партизанский отряд, действовавший какое-то время в районе Баранович, вернее, о деталях его создания, он не рассказывал. Как не рассказывал, откуда в их отряде появилось противотанковое ружье ПТР (он так его называл). Но кое-что о его применении в партизанской войне и о том, по каким мишеням мой отец стрелял из него, мне стало известно из его уст задолго до того, как я увидел это ружье в кино. Судя по тому, что (по архивным данным) противотанковые ружья отечественной разработки впервые появились в действующей армии в боях под Москвой в ноябре 1941 года, можно предположить, что в партизанский отряд, в котором воевал отец, ПТР доставили по воздуху.

А стреляло противотанковое ружье ПТР (вернее, отец из него) в том числе и по паровозам – во время диверсионных вылазок партизан, нападений на «железку», на поезда. И те поезда, что перевозили боевую технику для немецкой армии, и те, что везли местных жителей, угоняемых в фашистский рейх. ПТР представлял собой очень эффективное оружие (его пули калибра 14,5 миллиметра пробивали броню большинства существовавших тогда танков). А прицельное приспособление было настолько хорошо, что, как пишут военные историки, «позволяли бойцам с минимальными стрелковыми навыками чувствовать себя на поле боя снайперами». В боевой расчет этого ружья входило два бойца, но папа таскал его и боеприпасы сам. В условиях партизанской войны это ружье было большим подспорьем, поскольку позволяло поражать цель с двухсот-трехсот метров – с относительно безопасного расстояния со скрытных боевых позиций. Я спрашивал папу, по каким частям паровоза нужно было стрелять. Он ответил, что если пуля ПТРа попадала в котел, резко падало давление пара в нем и вместе с этим – тяговое усилие. Поезд проезжал после выстрела всего несколько метров и становился удобной мишенью для нападавших мстителей…

История и современность

Насколько тесно история той войны переплетается с современностью, я узнал в один из январских вечеров нынешнего года. На телеэкране я снова увидел до боли знакомый предмет – ружье ПТР – в руках ополченца Донецкой народной республики. Он стрелял по наступающим с запада силовикам украинских вооруженных сил, пытающихся захватить Донбасс, родину моих предков.

Надо сказать, что моя семья – в ее довоенном составе – оказалась на белорусской земле благодаря тому, что в 1939 году Советский Союз присоединил к себе территорию Западной Белоруссии, бывшей в составе Российской империи с конца XVIII века. Отца как специалиста железнодорожника направили в эти края из Донбасса. Он налаживал деятельность путевой инфраструктуры – сначала в качестве дежурного по железнодорожной станции, затем и начальника станции. В начале войны ему было тридцать три года.

Вообще-то, в моей памяти сохранилось намного больше эпизодов. И о том, как была прострелена немецкой пулей косынка мамы, шедшей с Раей в соседнюю деревеньку (из партизанской зоны), и о том, как Рая проносила партизанам (через оккупированные территории) донесение от подпольщиков (донесение маскировалось под щепку и пряталось под резинку в чулок). И о том, как Рая с мамой, выйдя скрытно на опушку леса, случайно увидели сожжение жителей деревеньки карателями. О том, как они сами уходили от облавы и прятались болоте. О многом другом. Хотя они чудом спаслись, но какого страха натерпелись… Эти рассказы достигли моих ушей в том нежном возрасте, когда только формируются и представления о добре и зле, и шкала моральных ценностей. Отчетливо помню с раннего детства, что у моей мамы волосы были с сильной проседью всегда. А я родился в год Победы, в сентябре, когда маме еще не было тридцати четырех лет. На войне седеют и в более раннем возрасте.

Многое из того, что этим людям (включая и моих родителей, и мою сестру) выпало пережить, почувствовать и совершить на войне, они вспоминали неоднократно. Именно это, но также и то, с какими сильными эмоциями озвучивались воспоминания, помогло, очевидно, сохранить в памяти эти эпизоды из жизни, полной лишений и крови.

Я позволил себе не исключать из повествования невольно появлявшиеся на кончике пера лирические отступления. Но эта лирика – дань любви моим ушедшим родителям и моей сестре Рае, которые по божественному соизволению выжили в той войне. Ведь я – не бесчувственный регистратор событий. Эти мои воспоминания – своего рода скромный букетик цветов на надгробия (находящиеся на земле Донбасса) самых близких мне людей. Я чувствовал ответственность перед ними, описывая фрагменты событий, в которые, как в жестокий водоворот, они были втянуты вместе с миллионами соотечественников. В водоворот войны, семидесятую годовщину победы в которой отметит наш народ в этом году.

Георгий ПОЧУЕВ, г. Вильнюс.