Перекресток

Прочитал я недавно в газетах, что транспортное кольцо на Оланду в Вильнюсе не оправдывает себя, и его будут переделывать в перекресток. И вспомнилось мне, что когда-то перекресток там и был: с примыкающей к нему большой зеленой поляной, скромный, несуетный, как и вся тогдашняя жизнь. Первый в моей жизни перекресток.

Привезли меня сюда из роддома на «газике» с брезентовым верхом, занесли  на крылечко деревянного домика. Стоял тот домик на склоне холма метрах в ста от перекрестка. Кончался апрель, oкрестные жители огородики вскапывали, прошлогоднюю ботву жгли. Вдохнул я тогда впервые запахи оттаявшей земли  и травяного дымка, и стали они моими любимыми запахами на всю жизнь.

Лет за девяносто до того, тоже в апреле, по этим холмам гулял драматург Островский. Очень ему тут понравилось. Вернулся он тогда в гостиницу и записал в своем дневнике: «Мы сели на извозчика и поехали к костелу Петра и Павла. С левой стороны костела Вилия, а с правой, на пригорках, сосновая роща, отличное гуляние».

Первые года три-четыре я от крылечка, пленными немцами сколоченного, далеко не уходил. Но тяга к неизведанному сильна, и годам к пяти я стал выходить на перекресток.  И поманила меня туда… музыка!

Каждый день, копаясь в песочке у родного крыльца, я слышал музыку, наплывавшую от перекрестка. Была она манящей и страшной одновременно. Тревожный и тягучий звук духовых словно рубился  на части пронзительным дребезгом  латунных тарелок. Пам-парам-бах! Пам-парам-бах! И это «бах!» словно в мозг вонзалось. Я затыкал уши и убегал в дом. Завидев меня, отец усмехался и говорил: «О, опять кого-то потащили…» На мой вопрос, кого потащили, мне однажды загадочно ответил брат:

— Деревянный пирожок с мясной начинкой…

И вскоре любопытство пересилило страх. Скрепя сердце, я стал спускаться вниз посмотреть  на процессию. Эти похоронные процессии, иногда и не по одной в день, двигались от перекрестка к кладбищу на улице Саулес или дальше – на Воинское. Скоро я безошибочно научился определять, на какое именно: если в кузове грузовика лафет накрыт красным, а крышка снята – значит, на Воинское, а если без кумача и «пирожок» закрыт – на Саулес.

Как-то весной брат сказал мне:

— Пойдем, малый, пряники покупать.

Спустились мы по дорожке на полянку перед костелом, а там – невиданное дело: от самого перекрестка до входа в костел сидят торговки и продают пряники и самодельные конфеты! Пряники в виде сердечек, звездочек и пистолетиков, все в яркой глазури. А конфеты длинные, завернутые в серебряную фольгу. И петушки на палочках! Мне объяснили, что все это великолепие называется «пасха». Купили мы по петушку и по пистолетику, пришли домой, а взрослые поворчали неодобрительно – неизвестно, мол, из чего эти пряники сделаны, а раскрашены, наверняка, простыми художественными  красками, потому они такие и яркие. Но мы всегда потом ходили «на пасху», покупали там пряники и  конфеты, и никогда никто не отравился.

На углу Оланду и нашей улицы, в цокольном этаже дома номер один, находилась «пивнушка». В этом крохотном распивочном заведении всегда было людно и дымно. Угощались здесь в основном окрестные жители и офицеры из ближних частей. Бывало, к вечеру накинет папа пиджачок на плечи и говорит:

— Папиросы кончились… Я скоро.

Тут обязательно надо с ним увязаться. Спустимся вниз по дорожке — и налево, к знакомой двери… Купит папа коробку «Казбека», бутерброд, еще чего-то в стакане, а мне – лимонад «крюшон». Все друг друга знают, балагурят, карибский кризис обсуждают или повышение цены на коньяк. И вот заходит в пивнушку очередной  посетитель, видит новую цену на «КВ» и восклицает:

— Да пусть его теперь Хрущев сам пьет!

И крамольные смешки в ответ. А через неделю-другую уже берет народ коньячок как прежде. Расторопная буфетчица едва успевает разливать по стаканам. По правую руку от нее – небольшая кадушечка с красной икрой – бери хоть на развес, хоть на бутерброде.

Интересные типы заглядывали в пивнушку. Ходил по местным дворам угрюмый нищий с седой бородой, просил копеечку-другую Христа ради, а вечером пил коньяк под икорку. Появлялся инвалид в кителе с медалью, совершенно без ног; передвигался он на доске с четырьмя колесиками, отталкиваясь от земли двумя дощечками, подбитыми резиной. Подвыпив, он частенько плакал. Приходил и другой инвалид, на деревянной ноге, явно самодельной, похожей на ножку стола. Этот, несмотря на увечье, был ушлым и задиристым. Офицеры обоих всегда угощали.

Бывало, пивнушка уже закрывается, а офицерам еще хочется… Возьмут они у буфетчицы «на вынос», поднимутся на горочку за домом и еще пообщаются. Потом расходиться начинают. А горочка-то крутая, с нее и трезвому спускаться надо осторожно.  И вот глядим мы, зажав ладонями рты, как скользят военные по травке, бегут нелепо, и вот уже кто-то кувыркается через голову, теряя фуражку и сбивая с ног товарищей… Дом этот и сейчас цел, только сильно перестроен, в нем нынче кафе «Саква». Цела, в основном, и горочка.

А в доме номер пять, также в цоколе,был магазинчик-военторг. В крохотном помещении умещалась вся бакалея и кондитерия. Когда я подрос, меня мама сюда по два-три раза на день посылала. А я заглядывался на огромного шоколадного зайца на витрине под стеклом. Стоил он немалых денег – шесть рублей, и потому его никто не покупал. В те времена лучше раскупалось то, что подешевле —  конфеты «подушечки», мятный горошек, халва. Прибегали в магазинчик солдаты из части, что за костелом, и покупали сладости кульками. А по выходным, отправляясь в увольнение, заходили за другим — брали на компанию бутылочку водки и пузырек шоколадной эссенции. В кустах напротив магазина разводили эссенцию в водке, выпивали и, невинно дыша шоколадом, отправлялись на танцы в Дом офицеров, нынешнюю президентуру. Мы, мальчишки, собирали в этих кустах бутылки, зарабатывая себе на конфеты, и всегда удивлялись – как приятно, оказывается, пахнет водка…

На углу Оланду и Костюшки был еще хлебный магазинчик в подвале, он так и назывался – хлебный подвальчик. В начале шестидесятых случился в стране неурожай пшеницы и возникли перебои с белым хлебом. В общем-то белый хлеб был, но не вдоволь, продавали только один батон в руки. И потому все хозяйки, отправляясь за хлебом, старались прихватить с собой детей – своих и чужих. Шли  сначала в военторг, брали там по батону в руки, потом в хлебный подвальчик – еще по батону.

Помню, я ходил за хлебом раза три-четыре в день. Сходишь с мамой, потом с соседкой, потом с другом  и его мамой. Конечно, продавцы видели, что одни и те же дети приходят по несколько раз, но вида не подавали: положен батон в руки – получи и не задерживай. Хлеб был вкуснейший, свежий, горячий — пока мы возвращались домой, один батон уходил «на пробу». Подвальчик этот цел, там сейчас  «пекаренка», и можно попить кофейку со свежими булочками.

Вильнюс. Костел Петра и Павла. Фотография начала ХХ века.

Улица наша, нынешняя Пацо, называлась тогда Онос Сукацкенес. От полянки ее отделял небольшой откос, вдоль которого шел металлический турникет, склепанный из старинных рельсов виленской конки. На этом турникете вечерком усаживалось местное отрочество и юношество, как стрижи на проводе. Сидят, шуточками перебрасываются, проходящих девушек обсуждают. Потом вдруг снимутся стайкой и куда-то исчезнут, а через часок-другой опять сидят. А кто помельче – гоняют мяч на полянке, из луков стреляют, борются на травке. Детей было много по окрестным дворам. Игры частенько носили характер поветрий: то все рубятся самодельными мечами, то у всех луки со стрелами, и идет стрельба во все живое. Взрослые прохожие поругивали нас, говорили нечто вроде «вы ж себе все глаза повыбиваете!» Однажды, видимо, кто-то нажаловался участковому. Подошел он к нам в разгар стрельб, весь в синем мундире, околыш малиновый, и коротко приказал:

— Сдавай оружие!

Луки и стрелы легли к его сверкающим сапогам. Собрал он все в охапку и унес куда-то, видимо, до ближайшей помойки. А мы к вечеру уже новые луки испытывали – в зарослях орешника на кладбище Саулес подходящие хлысты росли в изобилии.

В красивом доме генерала Кукеля, где сейчас британское посольство, была тогда вспомогательная школа-интернат. Время от времени  странные  дети с  одинаковыми болезненными лицами выходили строем из этого здания на полянку, играли в неинтересные игры. Мы пробовали было поддразнивать этих детей, но взрослые строго нас одернули, и это баловство не прижилось. Рассказывали, что до интерната, сразу после войны, в этом здании размещалась  контрразведка СМЕРШ.

Рядом с интернатом, в особняке, где ныне посольство Дании, находилось Общество дружбы с зарубежными странами. Тут работали детские кружки, и ребята из окрестных дворов ходили сюда учиться выпиливать лобзиком.  Я очень хотел ходить в этот кружок, но меня не взяли по малолетству. Я не отчаялся и овладел выпиливанием самостоятельно.

После войны в этом особняке некоторое время жил Снечкус. Перекресток с полянкой и начало нашей улицы всегда были у него перед глазами. Может, это и сыграло свою роль в том, что улицу назвали именем Оны Сукацкене. Учительница из Вейсяйского района, она была убита после войны из засады за сотрудничество с новой властью. Снечкус был знаком с ней, очень переживал ее смерть и, будучи в тех краях, всегда заезжал к ней на могилку. Очень вероятно, что именно он предложил увековечить  ее имя и подсказал подходящую для этого улицу. До этого улица вполне логично называлась Петра и Павла, а еще раньше, при царе – Обозная. На полянке тогда проходили весенние ярмарки, и улочку, видимо, заполняли обозы.

По другому краю полянки, огибая костел, шла мощеная булыжником дорожка к проходной воинской части. По этой дорожке часто ходили колоннами солдаты – в баню и по другим делам. Мы любили, пристроившись сбоку, покомандовать:

— Левой! Левой! Раз-два-три!

Почему-то эта шалость очень раздражала солдат. Из строя неслись в ответ нешуточные угрозы, иногда шалунам приходилось спасаться и бегством. А вообще солдаты нас не обижали. Мы подходили к ним на проходную и просили дежурного показать пистолет. Кто-то отказывал, а кто и давал подержать в руках фантастически красивый «Макаров».

До начала шестидесятых годов  тут стоял какой-то спецполк, и пропускной режим был строгий. Потом полк расформировали, городок занял милицейский охранный полк, и местных мальчишек даже пускали иногда на просмотр кинофильмов или в спортзал, побороться на матах.

Бывало, что на полянку выходила  сбежавшая из окрестных дворов коза или свинья. Тогда всеобщему восторгу не было предела. Кто-то бежал предупредить хозяев, и те, поругивая, гнали животину домой. Но к началу шестидесятых годов вышел запрет на содержание скота в городах, и свиней во дворах перерезали. Помню, как плакала по этому поводу соседка Пулекене. Однако мелкую живность, кроликов, курей, держали еще долго.

В нашем домоуправлении имелась лошадь – для разных мелких транспортных  работ. Однажды, видимо, домоуправ Обольский недосмотрел, и лошадь ушла.  Наткнулись на нее наши ребята и пригнали на полянку. Долго по очереди гарцевали на ней перед костелом, не раз она взбрыкивала и скидывала седоков на траву. Но вот завечерело, и возник вопрос – куда ее девать? И Стасик Булак поскакал на ней в ГАИ, которая тогда находилась неподалеку, на  улице Костюшки. Заехал во двор и сказал дежурному:

— Принимай, начальник. Беспризорный гужевый транспорт по дороге бродит, аварийные ситуации создает.

Дежурный чуть не заплакал:

— Да куда ж я ее дену?

Стасик лишь плечами пожал:

— На стоянку поставь.

А еще в те времена  была объявлена война заборам. Рассказывали, что Хрущев назвал заборы «кулацкой модой» и приказал в городах их повсеместно снять, чтобы люди могли везде ходить свободно. Действительно, тогда было много заборов, но их не стали ломать, а просто перестали ремонтировать. Они естественным образом подгнили, завалились и под шумок были растащены на топливо.

Движение по улице Сукацкенес было таково, что мы играли на ней в футбол. Поиграем, пропустим какого-нибудь «Москвича», опять играем. Через час тот же «Москвич» назад едет – опять пропустим. Зимой по накатанной мостовой на коньках и дрындах катались.

Вильнюс. Кольцо Оланду сегодня.

Дрында — это особый разговор! Брался толстый металлический прут, сгибался посередине дугой, а концы еще раз сгибались посередине. Получалось нечто вроде простейших салазок, хорошо скользивших по снегу. Встаешь ногами на концы, держишься за дугу и летишь со склона навстречу семи ветрам! Катались на дрындах по крутой Весеньке (Павасаре), или по дорожке из нашего двора, а еще на Летней, за «дурдомом», был хороший спуск. Прутами для дрынд разживались в политехникуме на Оланду, а позднее на строительстве Жирмунского моста.

Заговоришь о дрындах – как не вспомнить и о самокатах на подшипниках! Делали их, конечно, ребята постарше. Доска, соединенная с деревянным рулем проволочными скобками, три подшипника, один спереди, два сзади, одной ногой вставай на доску, другой толкайся. При езде по тротуару или асфальту подшипники издавали страшный грохот, а на мягкой земле быстро засорялись и клинили. Но это ехало! Мой  брат однажды сделал такой самокат. Я решил покататься, выехал на Сукацкенес, и его у меня отобрали.  Подошли чужие ребята, сказали, мол, дай проехать, и удалились с самокатом. Времена стояли простые, уполномоченных по правам ребенка не было.

«Смертный приговор» перекрестку подписал Жирмунский мост. Пока шло строительство, ничего особо не менялось, но было ясно, что с открытием моста все вокруг переделают. Город строился, окраины отодвигались. Постепенно прекратились похоронные процессии, закрылась пивнушка. Соседи стали уезжать в новые районы – все им завидовали, ходили в гости посмотреть, как они устроились. И мои родители стали поговаривать, что скоро мы переедем. Переезд я воспринимал как что-то условное, очень отдаленное, но вскоре зимним вечером мне было сказано, что завтра я уйду в школу из этого дома, а вернусь уже в новую квартиру. И новый адрес поразил меня красотой звучания – проспект Красной армии! И к нам приезжали бывшие соседи посмотреть, как мы устроились, и завидовали нашей «двушке» с совмещенным санузлом. Я первое время часто ездил на Сукацкенес, навещал друзей, сиживал на турникете из рельсов конки. Но надо было осваивать и новые  пространства – Закрет, Белые Столбы, Волчью Лапу, и это оказалось захватывающе интересно. Антоколь стал уходить в прошлое.

Закончилось строительство моста, перекресток переделали в кольцо. Закрылись «военторг» и «хлебный подвальчик».  Новые ветры зашумели в соснах, под которыми Александр Николаевич Островский имел когда-то отличное гуляние. Мало их нынче осталось, по пальцам можно перечесть. Исчез  турникет из  рельсов конки, остался только небольшой фрагмент возле бывшей проходной. Зато стала возвращаться «кулацкая мода» на заборы. Добрую половину полянки заасфальтировали под автостоянку и назвали именем папы римского, проехавшего тут однажды на своем «папамобиле». Но главное изменение – не стало детей. Полянка и окрестные дворы, звеневшие когда-то детскими голосами, теперь звенят только моторами. Бывает, брожу здесь серой тенью прошлого века и думаю – ну куда же вы подевались? Где вы, гоняющие мяч, мастерящие самокаты и самопалы, вездесущие и всезнающие? Играющие в прятки и чурики, в чику и ножички?  Нет ответа.

А может, и правда – все дело в кольце? Вот переделают его снова в перекресток – и наполнятся детскими голосам дворы, и выйдут на изуродованную полянку отчаянные футболисты, и взовьются в воздух бумажные змеи и жестяные пропеллеры? И ударит старинный костел во все свои колокола в честь великого чуда — превращения кольца машин в перекресток людей…

Сергей СМИРНОВ